Поскольку суть вещей в видимостях скрывается, а историческое исследование, снимая нанесенные временем слои, эту суть раскрывает, рассказ о Музее путешественника П. К. Козлова представлен под углом зрения его истории. И еще, эта недавняя история отдельно взятого музея, действуя как отражение, запечатлела игру разных граней социальной, культурной, научной жизни постсоветской России.
 

 Кто такой главный персонаж Музея? Петр Кузьмич Козлов (1863-1935) – географ-исследователь Центральной Азии, ученик и последователь Н.М. Пржевальского, получивший мировую известность состоявшимися в его путешествиях открытиями мертвого города тангутов Хара-Хото (в 1907 г.) в Китае, а также гуннских могильников Ноин-улы (в 1923 г.) в Монголии. Музей-квартира в Санкт-Петербурге – это семикомнатная квартира, по адресу Смольный проспект дом 6, квартира №32, площадью 180 кв. м., на третьем этаже доходного дома начала XX в. Шесть комнат квартиры расположены анфиладой, десять окон обращены в сторону малого Смольного сада, три окна – на большой Смольный сад (они открывают вид на Смольный собор), три окна – во двор. Так выглядит музей в физической реальности.
 

Что есть музей в пространстве петербургской культуры? Об этом можно судить по записям в книге отзывов (очень разных посетителей – от обычных школьников до путешественников, потомков Козлова, ученых): «Мы вдохнули здесь аромат обстановки жизни – в комнатах, где жил Козлов…» «После посещения точно уверены, что Центральная Азия ждет нас!» «Здесь ощущение того, что хозяева на минуточку вышли и скоро вернутся». «Близкие люди бережно хранили его домашний мир… Теперь это делают сотрудники музея». «Осталось ощущение вашей любви к тому делу, которым вы занимаетесь». «Окунулась в мир путешествий и почти побывала дома, в Монголии». «Это музей, в который хочется приходить и приходить не раз, т.к. он неисчерпаем». «Потрясен бескорыстным трудом энтузиастов – музейных работников, вашей удивительной способностью выжить!» «Совершенно неожиданно для себя, недавно вернувшись из Тибета, я вдруг почувствовала его свободный, жизнелюбивый, суровый и вместе с тем по-детски добрый дух, витающий в этих стенах. Как будто встретила старого знакомого!» «Визит в музей Козлова – это живое переживание, которое каждому надо испытать однажды в жизни. Интерьер и созданная очень красивая окружающая среда вдохновляют посетителя».
 

Можно заметить, что в отзывах фигурируют слова: «атмосфера», «дух», «аромат», «среда», «ощущение», относящиеся, как видно, к трудно улавливаемым и нематериальным аспектам, и ведущее впечатление от всех этих аспектов у посетителей таково: «дух», выражающий тягу российского исследователя к путешествиям и его настрой на Центральную Азию, был, хранился в квартире, а сотрудники его сберегли, воскресили. Таковы впечатления. Что же происходило в действительности? Из чего появился Музей? (Внимание! Отвечая на эти вопросы, мы вступаем на «кухню» музейной жизни. Следует ли туда допускать зрителей? Наивных зрителей любая «кухня» разочарует. Зато вдумчивые зрители, несомненно, глубже оценят плоды невидимых им прежде творческих процессов, – ведь никакой творческий продукт не «упал с неба» и не родился сам в природе, как трава, но был создан).

 

49-летний Козлов поселился на Смольном проспекте после женитьбы вторым браком на 20-летней Елизавете Пушкаревой в 1912 г. Он занял трехкомнатную квартиру 18, рядом с семьей родителей Елизаветы – квартирой 32, и семьи соединили квартиры, поменявшись местами, а в 1916 г. при наступлении смутных времен все собрались в квартире №32. После революции в одной из комнат появились подселенцы. После смерти Козлова (1935 г.) в  течение 40 лет квартиру хранила вдова Елизавета Владимировна Козлова, ученая-орнитолог, а после ее смерти (1975 г.) – жившая с ней с 1950 г. подруга, коллега по Зоологическому Институту энтомолог Ирина Александровна Четыркина. Четыркина сделала интересное для нас описание квартиры и коллекций в 1976 г.: кабинет путешественника сохранялся без изменений, с письменным столом, шкафами, люстрой, картинами, зарисовками и фотографиями Пржевальского, Козлова, литографическим портретом главы Тибета Далай-ламы XIII, лично подаренным П.К. Козлову при их встрече. Сохранялись также чучела птиц – орел-ягнятник помещался на потолке прихожей. Из вещей фигурировали ритуальные буддийские предметы, экспедиционное оборудование – сундуки, вьючные сумы, кожаные штаны, полушубок и пр.[1].

В конце 1970-х внучки  Козлова – Ольга Владимировна Козлова и Ольга Николаевна Обольсина начали ходатайствовать о создании музея, и руководство ГМИЛ (Гос. Музей ист. Ленингр.) приняло решение создать здесь филиал, начав выплачивать квартирную плату и оформив И.А. Четыркину смотрителем. Но после смерти Четыркиной в 1987 г. планы ГМИЛ переменились. Вопрос о музее был поставлен перед ГМИЛ, Географическим обществом, Академий наук, – в итоге, Исполком Ленсовета принял решение (от 05.12.1988 г.) создать Мемориальную музей-квартиру П.К. Козлова в рамках Ленинградского отдела ИИЕТ (Ин-т ист. естествозн. и техн.) Академии наук СССР. Это определило судьбу будущего музея как академического. В решении Исполкома также прозвучало требование восстановить для открытия будущего Музея утраченный (заложенный) парадный вход в подъезд.

 

Первые шаги по созданию музея состоялись в той пограничной полосе времени «перестройки». Ответственной за музей в ИИЕТ была назначена ст. науч. сотр. Светлана Алексеевна Калядина, ученая-химик (имевшая опыт работы в музее М.В. Ломоносова). Первым хранителем, оформлявшим передачу коллекции, стала сотрудник ГМИЛ Е.В. Петкау, но уже вскоре ее сменила Ольга Николаевна Кузнецова, пришедшая для этой работы в конце 1990 г. из Военно-морского Музея в ИИЕТ на ставку старшего лаборанта. (Не считая директора, ставки лаборантов, от «простых» до «старших» – это был единственно возможный тогда для Музея кадровый состав). Третьим сотрудником Музея стала Татьяна Ивановна Юсупова. То обаятельное содружество автор статьи уже застала лично, и групповой портрет ярко встает перед глазами памяти: одна – воплощение мягкого, но нерушимого терпения (хранитель Кузнецова), другая – образ лидерства и предприимчивости (директор Калядина) и третья – олицетворение хлопотливой энергии (Юсупова). События 1989-1990 гг., в которых они участвовали, включали проблемы, еще очень далекие от создания экспозиции, например, проблему стены: точней, отсутствия таковой между квартирами 32 и 18, исторически оставшимися не разделенными капитально. В качестве их границы фигурировала забитая гвоздями деревянная дверь и фанерная стенка со стеклянным окном, а жильцы кв. 18 использовали часть кв. 32 под свою кладовую и категорически отказывались ретироваться и навек разделиться. ИИЕТ вступил в переписку с пожарной Инспекцией, РУВД, Администрацией района, и хозяйственные соседи будущего музея, наконец, сдались под совокупным давлением всех инстанций.
 

Другая проблема – ремонт, делавшийся в духе времени. Случился и анекдот: в период ремонта директор с хранителем были вызваны по сигналу тревоги поздно вечером, в нерабочее время, и две женщины никак не могли попасть в квартиру 32, запертую изнутри. Вызвали милицию, и милиция обнаружила в квартире четырех работников, распивающих на рабочем месте спиртные напитки. Сроки ремонта и установки сигнализации, как это везде бывало, срывались, пришлось охранять самим: в квартире Козлова по очереди несли дежурство сотрудники группы биосферных и экологических исследований ИИЕТ. Что они охраняли? За это время предметы, составлявшие элементы хаоса (баррикады из мебели и груды бумаг) удалось перевести в «единицы» первичных описей, – и теперь это уже были фонды, архивы становящегося Музея. В  ИИЕТ создался специальный «Сектор методологических проблем изучения и сохранения научных коллекций», и его основной темой были дебаты о возможных концепциях экспозиции, из которых конкурировали две основные: 1) «история исследований Центральной Азии», 2) «мемориальная квартира». Однако до создания экспозиции лежало еще десятилетие 1990-х годов, через которое предстояло пройти.
 

Автор статьи впервые появилась в квартире П.К. Козлова летом 1992 г., благодаря изобретательной предприимчивости С.А. Калядиной. С этим тоже связана отдельная история. Услышав про начавшееся в Петербурге весной 1992 г. общественное движение в поддержку Тибета, Калядина со своей коллегой Т.И. Юсуповой решительно отправилась на первое собрание «Общества друзей Тибета» (ОДТ), организатором которого выступала автор статьи – и это было действие, принесшее долгосрочные следствия. (Начиная с этого момента автор входит в круг действующих лиц, так что картина происходящего и повествование далее излагаются в ракурсе от первого лица). На собрании, едва я вымолвила идею создания в городе Тибетского информационного центра, из группы «друзей Тибета» поднялась высокая фигура Калядиной, и мы все впервые услышали про создаваемый музей путешественника Козлова. Обосновав связь Козлова с Тибетом, Калядина тут же предложила создать Тибетский центр в Музее-квартире, признавшись, что рассчитывает на сотрудничество компетентных знатоков Тибета и на возможные материалы по Тибету. Я занималась тогда изучением и переводом тибетских буддийских текстов и преподаванием тибетского языка, но по предложению Калядиной отправилась в квартиру Козлова, чтобы работать там, создавая Тибетский центр, сначала общественным образом, а затем, когда потребовалась формализация, как лаборант ИИЕТ.
 

Что мы с активистами ОДТ застали в 1992? Парадного входа с улицы не существовало, мы входили со двора через другой подъезд, с очень узким лестничным маршем, – и там, внизу под пролетами лестницы, во все времена года испаряли миазмы хляби подземных вод. Недаром район в XIX в. назывался «Пески», – зыбучие пески фундаментов на этом мысе, создаваемом изгибом реки, размываются подземными водами, неуклонно рвущимися к близкой Неве. На тесной площадке третьего этажа, объединяющей «черные входы» трех квартир (включая злополучную квартиру 18), мы дергали за сонетку у двери №32 и оказывались затем в темной маленькой прихожей, выгороженной из былой большой кухни. Традиционно «черный вход» предназначался для кухарок и вводил в кухню, – нынешняя уменьшенная кухня была отграничена полузастекленной перегородкой.

В квартире представал кабинет с размещенной в нем в порядке мебелью и библиотекой, похожий на настоящий мемориальный музей. Другие комнаты были заполнены ломаной мебелью, недоразобранными вещами и закрыты. Ближайшая к черному входу комната была превращена в рабочую, то есть имела по-советски строгий канцелярский вид: с шестью тумбовыми столами, делопроизводными папками и т.д. Для Тибетского центра нам предоставили свободный выбор, и мы выбрали вторую от кабинета комнату: у семьи Козловых там размещалась столовая, как я узнала позднее. Там мы начали выставлять собираемые по крохам тибетские экспонаты, карты, книги о Тибете. «Друзья Тибета» сделали раму-подставку для монастырского гонга из коллекции Козлова, обшили, обрамили в ткань тибетские иконы (танка), сшили в технике аппликации традиционные тибетские занавеси, расписали двери в тибетском стиле (проект архитектора Натальи Арсеновой, исполнение ее же и художницы Татьяны Лебель). Многие тибетские вещи предоставил в экспозицию из своих личных коллекций буддолог А. Терентьев. Архитектор Платон Евгеньевич Шестопалов создал карандашный портрет П.К. Козлова (впоследствии этот портрет был помещен на входе в экспозиции прихожей).
 

В  октябре 1993 г. Общество друзей Тибета организовало фестиваль «Неделя Тибета», и в его программу вошло празднование 130-летнего юбилея  П.К. Козлова в РГО и открытие Тибетского Информационного Центра в Музее. Тогда впервые телевидение открыло для зрителей создающийся Музей-квартиру. На фестиваль приехали и тибетцы – сотрудники Тибетского центра культуры и информации в Москве (представительства Далай-ламы) и передали Музею в подарок предметы тибетского быта.

В начале 1990-х работа всех сотрудников Музея (среди которых прошли еще молодые коллеги – студенты и недавние выпускники – Елена Кавина, Виктор Песецкий, Владимир Иванов) состояла в создании картотеки персоналий, хронологии и топологии. Также мы уточняли описи фондов и архива – я, например, составляла паспорта на тибетские предметы и документы и опись документов архива на иностранных языках. Т.И. Юсупова произвела опись мемориальной библиотеки. Продолжались времена нищеты (в особенности, в нашем случае лаборантских зарплат Академии, которых хватало немногим больше, чем на проезд, 2 тыс. рублей, при растущей по стране средней зарплате от 15 до 100 тыс. руб.), и к 1994 г. хранитель О.Н. Кузнецова вернулась в Музей военно-морского флота на лучшую зарплату музейного сотрудника, а на ее место пришла Т.Ф. Гапеева, обеспеченная неплохой пенсией. Встает вопрос: почему мы работали (те, кто оставался работать в музее)? Одной причиной был академический режим: три присутственных дня в неделю, что давало возможность приработка. Другая причина – надежды: у кого-то на будущее возрождение академической жизни и карьеры, а если говорить про меня, то это была надежда на будущий музей с функционирующим Тибетским центром.
 

Несмотря на тяжелые времена, Тибетский центр (библиотека, карты, небольшая экспозиция) в еще даже не созданном Музее был открыт для интересующихся, и, сверх того, проводил культурно-просветительные мероприятия – семинары по культуре Тибета и т.д. (Вплоть до начала 2000-х продолжались все эти программы и придуманные «Пятницы у П.К. Козлова» – лекции и встречи по истории исследований и современным путешествиям по Центральной Азии, а в 2004–2007 гг. Тибетский клуб). В этих мероприятиях удавалось опереться, кроме собственных сил, не только на помощь друзей Тибета, но и на участие востоковедов, других ученых и музейных работников Петербурга. И в 1990-е никто не спрашивал, будут ли лекции, встречи, слайд-программы оплачены, все отзывались с традиционной для российской интеллигенции самоотдачей!

 Кроме того, стала проявлять интерес к Музею-квартире и Тибетскому центру и творческая интеллигенция. Сюда доходили С. Бугаев (Африка), В. Бутусов, С. Рокамболь, другие музыканты и художники. Кто-то записал композицию со звучанием нашего гонга. Художник М. Гаметдинов (вскоре отбывший в Париж) изготовил в подарок Тибетскому центру картину «Вид на оз. Лхамо-лхацо» (сейчас размещена в экспозиции прихожей). Про это озеро Далай-лама в шутку говорил: «Лхамо-лхацо – телевизор Тибета», имея в виду традицию  высматривать в его водах при поисках перерожденцев знаки предречения. Театральный декоратор из Мурманска Сергей Панчешный (в настоящем признанный мастер театральных масок тибетской мистерии Чам, или Цам) в 1995-1996 подарил Тибетскому маски Чам (в итоге они ярким фрагментом вошли в экспозицию Тибетского кабинета музея). Чтобы разнообразить тибетскую экспозицию, мне удалось закупить в те же годы в своей поездке в Гималаи в качестве переводчика тур. группы в высокогорных деревнях еще несколько колоритных вещей тибетского быта (тибетцы были так бедны, что это оказалось посильными даже для  финансовых возможностей лаборанта из России 1990-х).

 

В 1995 г. в музей на место уволившейся молодежи из ОДТ пришла студентка-вечерница Ист. Фак-а СПбГУ правозащитница Татьяна Ставицкая. Да и весь состав коллектива вскоре преобразовался кардинально: Калядину сменил на посту директора Владимир Андреевич Росов, историк и рериховед. Вслед за ним в Музее появилась издательская группа «Рериховского вестника». (Это было начало «рериховского периода» в музее. Возможно, Сам Козлов «спровоцировал» такой ход событий – он встречался с Рерихами в Урге, когда те начинали свою центральноазиатскую экспедицию. И, конечно, интерес ко всему региону, особенно к Тибету у них был общий. Это обусловило «патронирование» музея рериховским движением с 1996 по 2000: нищета в Академии наук достигла того предела, что не было денег на оплату коммунальных платежей, деньги предложили искать самому Музею (коллективу), – и у меня, например, первой мыслью было создать, по образцу других культурных учреждений, Попечительский Совет, но кончилось тем, что, как ни смешно, счета петербургской квартиры оплачивались из Самары – владельцами Издательского дома «Агни»). На должность хранителя пришел востоковед-индолог Олег Владимирович Альбедиль. Также в музее появился научный сотрудник – историк Александр Иванович Андреев, исследовавший историю связей России и Тибета.
 

У Татьяны Ставицкой, темпераментной, вспыхивающей, как огонь (особенно в политических спорах с консерватором О. Альбедилем), вдруг обнаружилась архивная страсть, и весь ее темперамент вылился в пылкий, даже самоистязательный труд по разбору архива. Опираясь на изученное в университете и природную смекалку, она сама решила все обсуждавшиеся ранее в коллективе годами вопросы: как следует классифицировать, систематизировать, описывать и хранить документы. Добившись с первого гранта денег на картонные коробки и пластиковые конверты, она разложила все «по полочкам». Переезжая в Москву, Татьяна передала упорядоченное архивное хозяйство заменившей ее Татьяне Гнатюк, оказавшейся тоже неравнодушным человеком. И что еще Ставицкая передала Гнатюк, – это интерес к личности Елизаветы Владимировны Козловой, почерпнутый из разборов бумаг вдовы путешественника (впоследствии Татьяна Гнатюк сделала ряд публикаций и даже книгу о Е.В. Козловой).
 

Попытки создания Попечительского Совета, в который мы приглашали и депутата Н.Г. Ананова, и главу Администрации Центрального района В.С. Антонова, и председателя Комитета по культуре и др., не прошли даром – но в неожиданном для нас повороте. О Музее вспомнили, чтобы выполнить давнее решение Исполкома Ленсовета о восстановлении парадного подъезда. Вдруг «сошлись звезды»: жилец кв.110, находившейся на месте заложенного парадного подъезда, напившись, поджег квартиру и попал в Психо-неврологический интернат, и Администрация Центрального района постановила перевести кв.110 из жилого в нежилой фонд к февралю 1997 для реставрации подъезда. И, хотя у города не было денег, но в конце 1990-х подъезд стали восстанавливать (на уровне евроремонта) новые состоятельные соседи Музея и как раз успели закончить все работы к открытию музея в 2002.
 

В период же с 1997 по 2002 Музей получил несколько грантов: началось с прошения директора Института ИИЕТ в Президенту РАН ак. Ю.П. Осипову: «Обращаемся к Вам в связи с катастрофическим положением мемориального музея-квартиры П.К. Козлова … у ИИЕТ РАН возникли непреодолимые трудности по содержанию помещения музея, оплате коммунальных услуг…», на которое последовал несимметричный ответ – вместо оплаты коммуналки грант Музейного совета РАН на создание экспозиции. С этого момента все события, как запущенная стрела, устремились к моменту открытия. Первый грант 100 тыс. руб., которые поступили, конечно, к концу года, с тем, чтобы успеть потратить их за неделю, оставил в музее воспоминание об архитекторе Г.Т. Телове, найденном где-то в кабинете-музее Ленина в Смольном, его изящное изделие картонного проекта и прообраз заказанных позднее коричневых занавесов и светло-палевых маркиз. Проплатив почти все деньги за гонорар Телову, мы отказались от его идей сделать стеклянные витрины-гармошки по всем помещениям и в них разместить подобранный нами материал и выстелить все наши паркетные полы ковролином (в центре сделанных им картонных коробочек комнат между миниатюрными бумажными столиками и стульчиками на тотальном зеленом ковролине красовались ритмично и аккуратно вклеенные витрины-гармошки). Спеша использовать деньги, мы тогда же закупили и ковролин, и бесконечное стекло, и потратили немало сил потом, перед открытием, чтобы избавиться от склада этих материалов. Впрочем, и от идей Телова удалось избавиться с некоторым трудом: хранитель Альбедиль, расположенный хранить то, что уже имеется (т.е. проект и все закупленное), стоял на том, что мы связаны с Теловым нерасторжимыми узами, как брачующиеся перед аналоем. Поскольку Росов был занят с головой рериховскими изданиями, а Андреев – своей книгой «От Байкала до священной Лхасы» и диссертацией, основной спор развернулся между мною и Альбедилем. К счастью, Росов и члены его редакции, воспитанные Рерихом во внимании к художественному образу, прислушались к спору и подвергли ковролин и стекло остракизму, а Росов решился признать совершенную ошибку, пойти на убытки и искать другого художника.

 

Следующим художником, на следующий грант, стал Владимир Хахо, пришедший из кругов друзей Тибета. Что осталось в результате его работы? Прежде всего, написанная картина – карта Центральной Азии (в экспозиции прихожей), содержавшая образ каравана верблюдов, радующее глаз колористическое решение и белесые блики (в духе картин того его творческого периода), которые уместно старили карту штрихами ветхости. Затем, он создал в Кабинете экспозицию снаряжения путешественника – композицию из предметов: охотничьи принадлежности, барклаи, шомпола, барометр, термометр, стеклянные фотопластинки, а также первый вариант развески на большой стене, а в прихожей – две большие плоскостные витрины.

Интересно, что когда началось сотворение содержания и образа Музея, никто не брал в руки появившийся в результате дебатов в начале 1990-х ТЭП (Тематико-экспозиционный план). Мы получили в наследство идею построения экспозиции в историко-научном ключе, то есть «Козлов в истории исследований Центральной Азии», но и к этой идее уже добавилась тема тибетского раздела экспозиции. А для людей, кто «жил» в Музее годами, сделалась близка тема самой жизни П.К. Козлова и Е.В. Козловой в квартире. Что касается меня, я чувствовала определяющий характер момента – и именно в этот период начала рьяно набрасывать схемы, планы, концепции, перебирать фотофонд и документы архива. Эти концепции предлагались на заседании нашей рабочей группы и обычно «проходили» при поддержке Росова. Впрочем, они не имели конкуренции и сопровождались выигрышным для коллектива и начальства принципом: «инициатива – наказуема!»
 

В итоге, общая  концепция экспозиции сложилась в то, что я бы назвала «перекресток»: музей – это феномен перекрестка как пересечения петербургской, российской жизни кануна- начала XX в. (самой квартиры путешественника) и Центральной Азии (самих путешествий). Эти темы были сразу предъявлены  на входе Музея-квартиры: картина-карта и две витрины «Виды Центральной Азии» и «История квартиры». В первую витрину удалось подобрать виды из обширной коллекции открыток Козлова. Для второй витрины отыскались интересные архивные фотографии и документы – например, удостоверение от Петроградского губернского Совета о том, что квартира забронирована и потому вселению, уплотнению и конфискации имущества не подлежит и карточки на бритье, баню, ремонт обуви и т.д. времен военного коммунизма.

Кроме экспонатов, выбранных из наших собственных фондов, в Музее появились и вещи из фондов Эрмитажа: это были вещи , не представляющие интереса для самого Эрмитажа (в плане их художественной ценности). А для нашего музея эти отложенные в сторону вещи в хозяйстве Юлии Елихиной, хранителя буддийской коллекции – ломаная китайская доска с драконом, нереставрированная танка Амитаюса, большая статуя одиннадцатиликого Авалокитешвары оказались сущей находкой. Щедро переданные  нам на экспозицию вещи - с  вложенной в них работой Ю. Елихиной и эрмитажных реставраторов! -  воссоздали колорит комнат квартиры, особенно рабочего кабинета путешественника, славившегося при его жизни как «домашний Эрмитаж».
 

Художник Хахо внес свой вклад и в экспозицию Тибетской комнаты. В 1999 году А.А. Терентьев передал на временное хранение в экспозицию Тибетской комнаты Музея, помимо ряда архивных фотографий, также собрание тибетских рукописей и ксилографов из коллекции ламы Ж.Ж. Цыбенова. Собрание представляло из себя больше трех сотен томов, многие из которых включали большое количество отдельных текстов, – и эти красивые, завернутые в традиционные шелковые и парчовые ткани манускрипты должны были составить оригинальный  экспонат «тибетская библиотека». Для этого следовало  коллекцию разобрать и описать, что стало моей работой, и разместить в специальном шкафу, – что стало работой Хахо. Я, пользуясь случаем, по мере описания коллекции подобрала и наиболее интересные фрагменты для экспонирования – листы книг с рисунками, рукописи золотом на черной лаковой бумаге, затейливую запись мелодий распевов в форме рисунков и т.д. А художник создал проект специального застекленного шкафа-витрины с ячейками для книг, по модели тибетских монастырских шкафов, а также и проект другой мебели Тибетской комнаты. И опять-таки последователи Рериха – самарцы изготовили на свои средства, доставили и сами смонтировали в Музее сделанную мебель.

 

В 2000-2001, когда Хахо с выставкой картин отбыл в Голландию, в Музее появился следующий художник А.И. Прудник, – его нашел через Музей Географического общества часто работавший там в архиве историк А.И. Андреев. Прудник появился не как отдельная личность, но как ООО «Т.М. Прудник А.И.», что означало статус в подписании договора и действующую команду – мастера – Сергея Михайловича Васюкова и его помощника. Работа А.И. Прудника с развернулась с осени 2001, и его идея была использовать еще хранившееся у нас закупленное стекло для плоскостных витрин и представить в них экспонаты на фоне масштабных «фотообоев» с видами Центральной Азии. Впрочем, благодаря критике (в первую очередь, со стороны мастера Васюкова) он отказался от «фотообоев», согласившись крепить свои витрины на фоне интерьерных, в стиле начала века, обоев. Начав работать вместе, мы скоро начали понимать, кто на что способен. Так, хотя сути, Васюков был нанятыми «руками» Прудника –резал, клеил, красил, монтировал, но мне лично делалось все  более очевидно, что он обладает вдумчивым взглядом, порождающим появление предельно адекватных идей, и точным вкусом, проявляющимся при выборе размеров, цветов и т.д., то есть действует как реальный художник.
 

Вместо идеи «фотообоев», Васюков стал проводить в жизнь идею размещения экспонатов в оригинальных, сохранившихся в квартире рамах. Эта мысль казалась просто спасительной, в плане создания живого облика квартиры. Теперь при обсуждении новых шагов мы с Васюковым держались «единым фронтом» за максимальное воссоздание интерьера. Я, например, стала «хищно» оглядываться по сторонам, думая, как вписать в экспозицию тот или иной предмет, мебель и т.п. – хотелось «битком набить» всю квартиру занимательными мелочами, не пропустив для этого никакой возможности. Сам Прудник разместил в 1-й комнате «Истории экспедиций», которой он занимался, плоскостные материалы за стеклами – в том же стиле, в каком он выставлял экспонаты в Музее РГО.  Возможно, этим и ограничился бы облик комнаты, – если бы не творческое участие Васюкова. Однако все изменила развеска по верхнему ярусу стен рам разного размера: от маленьких рам с рисунками Роборовского – до самых больших, в которые мы поместили масштабно переснятую фотографию Пржевальского в окружении отряда. Чтобы комната приобрела сходство с живой квартирой начала XX в., мы внесли еще козетку, по легенде, принадлежавшую еще Пржевальскому, и шкафчик с книгами, дневниками,  птицами Елизаветы Владимировны. В итоге, информационно нагруженные стеклянные витрины «наложились» на «жилую» мемориальную комнату.
 

Ближе к концу работы над первой комнатой Прудник стал пропадать – не появлялся, на наши звонки к телефону не подходил. Наступала весна 2002-го года, на который мы планировали открытие. Оставались еще совсем несделанными экспозиции Тибетской комнаты и комнаты временных выставок, почти несделанной – экспозиция Прихожей (за исключением двух стеклянных витрин и карты) и недоделанной – экспозиция Кабинета.  Никаких других предложений по художнику не появлялось, и мы с Васюковым решились взяться за все оставшееся сами, на что Росов дал свое начальственное согласие.

Тибетскую комнату оказалось сделать легко – материалы разделов «буддийский алтарь», «тибетская библиотека», «артефакты тибетской этнографии», «история российской тибетологии»  были уже мной подобраны. Особый колорит комнате, конечно, задали буддийские статуи и ритуальные предметы (раковины, ваджра,  колокольчик, ламский головной убор, др.), а также красные, чистых тонов расписные двери и  картина-витраж «Гуру Падмасамбхава», выставленная в окне (худ. А. Манников, картина подарена ОДТ)  Этот колорит мощно дополнили маски мистерии Чам. Тибетская комната получилось очень яркой, освещающей изнутри весь музей.
 

Комната временных выставок «придумалась» в процессе работы. По первоначальному плану (1989-90) она не предусматривалась, но, поскольку хотелось сделать максимум возможного в имеющихся помещениях, мы переместили хранилище из последней в анфиладе перед офисом комнаты, и это небольшое освободившееся помещение предоставило нам возможности для обновления, динамики, дополнительных культурных событий. Тогда, к открытию в 2002 г. я подобрала архивные фотографии нач. XX в. из коллекции А. Терентьева по теме «Забайкалье времен экспедиций П. К. Козлова», и из них была смонтирована первая временная выставка.
 

Чем ближе к открытию, тем большие обороты набирала энергия творчества – если раньше мы с мастером Васюковым лишь изредка задерживались после рабочего дня, то с весны 2002 работа шла до ночи обычно – параллельно столь же кипучей деятельности издательской рериховской группы, имевшей обыкновение почти ежедневно просиживать в Музее допоздна со своей редакционной работой.

В  кабинете развеска на центральной стене, сделанная ранее Хахо, была принято за основу, но многое еще переделывалось. Очень кстати мы получили очень красивый портрет в резной раме в подарок от внучки Козлова О.Н. Обольсиной и поместили его в центр. Рядом с ним разместились фотографии близких с Козловым выдающихся современников, прежде всего, литографический портрет Далай-ламы XIII, – недаром он всегда на почетном месте фигурировал у Петра Кузьмича. В  интерьер кабинета удалось «вписатьи» пару тибетских вещей. Затем стало понятно вдруг, что библиотека Козлова, расставленная в шкафах, – это тоже экспонат, и тогда захотелось перераспределить книги и журналы так, чтобы они создавали образ: по темам, фактуре и цвета. Несколько найденных журналов Серебряного века, книги с особыми дарственными надписями, а также китайские вазочки, буддийские статуэтки, трубка для опиума, курительницы для благовония и т.п. выдвинулось на передний план на застекленных полках шкафов. В построении образа меня направляли воспоминания свидетелей, что кабинет Козлова был как «домашний Эрмитаж». Также помогали составить представление об оригинальном стиле интерьеров некоторые найденные архивные фотографии вида комнат Козлова в разных квартирах. В завершение экспозиции Кабинета мы водрузили большую статую одиннадцатиглавого Авалокитешвары (из Эрмитажа) на деревянную резную колонну, заказанную в свое время Козловым для размещения другой статуи – подарка Далай-ламы XIII.
 

Экспозиция прихожей состоялась, благодаря тому, что мы для начала вернули туда старый гардероб из прихожей черного входа, – и тогда стал понятен  был задан характер экспозиции прихожей как функциональный, по сути, –  невзирая на большие витрины напротив входных дверей. И стало ясно, что надо делать дальше: вернуть сюда всевозможные вещи, относившиеся к одежде и экипировке путешественника. Но места, чтобы расположить экспонаты в витринах, уже не было – неширокая прихожая ведь должна была служить также пространством для прохождения групп посетителей. И тут при внимательном рассмотрении прихожей бросилась в глаза встроенная кладовка с полками, закрытая дверью. Можно было выломать дверь и полки, застеклить раму кладовки и разместить в ней одежду путешественника из пронафталиненного сундука, мертвым грузом хранившегося на антресолях (там нашлись кожаные штаны, полушубок, шапка), а рядом поставить ли экспозиционный ящик сундук и походный баул. Так мы и сделали с мастером Васюковым, на свой страх и риск в послерабочее время, выветривая два дня при настежь открытых окнах  вещи от нафталина, который, казалось, настоялся за сто лет. Правда, выставленные штаны путешественника вызвали бурю протестов у некоторых из коллег, но, в целом, композиция была принята.

По верхнему ярусу стены мы добавили несколько образов природы – картину лотоса  (у Козлова она всегда висела на заметном месте и, по легенде, принадлежала Пржевальскому), картину оз. Лхамо-лхацо, виды Гималаев, а дальше, над витриной с одеждой, – картину лошади. И, наконец, поскольку так была затронута тема ездовых животных, на противоположной стене мы поместили караванный колокольчик головного верблюда, с деревянным боталом, и рядом хвост яка (тоже караванного животного – но в горах Тибета). Над ними, в продолжение «животной темы» и для красоты и колорита разместилась китайская доска с драконом. Еще выше – орел-ягнятник, традиционно обитающий в Прихожей под потолком. И логично завершил экспозицию карандашный портрет Козлова, заполнивший пустой простенок слева от входа. Так все элементы, накопленные за годы подготовки, сложились в плотную цельную картину – образ Центральной Азии в Петербурге.

 

Так экспозиция была завершена. Правда, после этого критический созидательный взгляд не мог не обратиться и на остальные, не-экспозиционные комнаты. Стало понятно, что не хочется оставлять в стороне и наши рабочие, офисные помещения, в особенности, имея в виду культурную и научно-просветительскую направленность деятельности в Музее. Когда над нашей кухней случилась очередная протечка весной 2001, вдруг светлая мысль подсказала: при нашем безденежье это может быть удачей! Жилуправление бралось сделать косметический ремонт, и тогда мы сломали старую перегородку, восстановив историческую кухню (парадный вход был выстроен, и уже не требовался черный ход и прихожая-коридор при нем) – а после ремонта получилась уютная «кают-компания», куда передвинулась часть ненужной для экспозиции мебели.

Последним не преображенным островком оставалась рабочая комната, и мечты преобразовывали ее в красивый семинар-холл. Было понятно, что если сейчас, во время создания нового образа музея, не использовать момент, мы навсегда останемся в «старом мире», достойном канцелярских крыс.

Для нового образа требовалось выкинуть рабочие столы, вытащить  книги бывшего Тибетского информационного центра из коробок и создать из них библиотеку на стеллажах вдоль стен, а в центре комнаты разместить некий обширный стол под зеленым сукном. Мечта движет миром. Еще один счастливый случай помог этой мечте воплотиться.
Как раз в то время «Общество друзей Тибета» проводило фотовыставку китайского фотографа Ми Чана «Отражения Тибета» в Союзе журналистов, и после ее завершения в мае автор вдруг заявил о решении подарить фотографии Тибетскому центру. В воскресный день он смог привезти девять больших фотографий в черных паспарту и рамах под стеклом в Музей, где ваша слуга лихорадочно разгребала завалы еще непроданного стекла, тумбовых столов и пр.   в  рабочей комнате, чему особенно мешал железный сломанный сейф  высотой  в человеческий рост. Китайский друг Тибета Ми Чан бросился помогать, а затем сам лично  развесил прекрасные фотографии по верхнему ярусу стен. Это событие решило все. С сейфом мы доборолись при помощи призванных из "отряда поддержки" родственных молодых людей и с ними  и Ми Чаном  перетаскали все стекло в кладовку.
На следующий рабочий день  коллеги попали в преобразившееся помещение. Кроме того, вскоре выдался случай заказать для библиотеки Тибетского центра встроенные стеллажи по стенам, такого же черного дерева, как и рамы фотографий, и теперь уже удалось убедить Росова выкинуть лишние канцелярские столы, а два-три оставшихся поставить к окнам и вернуть сюда из кухни в центр комнаты большой дубовый стол Козлова, который мы раздвинули в длинный «стол заседаний» и затем покрыли зеленым сукном.
В итоге всех стараний, ко времени открытия Музея получился прекрасный «семинар-холл», который с того времени немало послужил для всяких семинаров, конференций, презентаций не только для Музея Козлова, но и для дружественных институтов и организаций города. А когда с квартирой было закончено, уже незадолго до открытия в очередное ноябрьское воскресенье (свободное время мастера) мы отправились делать доску «Музей-квартира» у входа в парадный подъезд. И на этом этапе родилась последняя идея: выставить внизу в фойе бюст Козлова (выпрошенный в свое время тоже у Эрмитажа как неактуальный для них), – что с изяществом и осуществил тот же мастер Васюков.

 

 Вот, пожалуй, и вся история, – потому что, когда Музей был готов к открытию и открытие произошло, начался следующий этап его жизни. Произошла смена директора – теперь Музей возглавил историк А.И. Андреев, производивший, напротив, «контр-рериховские», «разоблачительные» исторические исследования (что, впрочем, тоже, наверное, было обусловлено еще фабулой отношений П.К. Козлова с Рерихами: Козлов очень критически оценивал центральноазиатскую экспозицию Рерихов). Усилились требования к сотрудникам по научной работе, – в этом плане, музейные обязанности отошли на второй или третий план. В согласии с технологическим прогрессом, мы создали уже «виртуальный Музей» – сайт http://kozlov-museum.ru Наконец, изменилось и само время – возможно, закончилась эпоха «энтузиастов». Но та история, которая рассказана здесь, наверное, запечатлелась в плоти Музея, как суть выражается в видимости, – и именно эта суть высказывается в отзывах, впечатлениях посетителей.
 

Добавлю еще один штрих в конце. В начале декабря 2002 состоялось торжественное открытие Музея. Вместо былого черного хода в подъезде, испятнанном плесенью, блистал полированным камнем ступеней и громадными окнами новооткрытый парадный подъезд, с бюстом путешественника в фойе, неподалеку от которого воцарилась конторка консьержа. Квартира также сияла: лампами, музейными прожекторами, отлакированными паркетными полами, яркими красками экспозиции. Приехали высокие гости из Администрации города, академики, знаменитые ученые, коллеги из музеев города, родственники П.К. Козлова. Говорились речи, звучали поздравления директоров директорам. Из всех художников, внесших вклад в экспозицию, на празднике присутствовал лишь Васюков, на фуршете скромно отсиживающийся в стороне от чиновной толпы. И, когда среди общей массы народа во время речей мы оказались рядом, мастер Васюков кивнул мне без слов, подняв высоко бокал, – и я ответила от души тем же, понимая, о чем идет речь. К сожалению, в этот миг не было рядом еще многих-многих других, кому Музей обязан тем, что состоялся, – и состоялся таким, как он воспринимается посетителями, таким, как он есть в своей внутренней сути.

---